Иван Петрович Костомаров был злодейски убит, как позже выяснилось, своими же крепостными. Он не успел официально признать сына, рожденного до брака от крестьянки. И Коля, неожиданно для себя, вдруг стал крепостным. Племянники отца Ровневы предъявили законные права на наследство. Татьяна Петровна Костомарова все-таки сумела в судебных тяжбах с нелюбезными родичами своего мужа выкупить сына из крепостной неволи, потеряв при этом немалую часть “вдовьей доли” в наследстве.

Первым делом мать позаботилась о дальнейшем обучении сына. Татьяна Петровна “не решилась везти его снова в Москву, а по совету соседей определила его в Воронеж в частный пансион, для приготовления для поступления в гимназию”. Соседом, давшим вдове этот дельный совет, вероятно, был Владимир Станкевич – близкий друг покойного Ивана Петровича. Его поместье располагалось в селе Удеревке, неподалеку от Юрасовки. Он тоже еще в 1825 году определил своего сына в Воронежский благородный пансион П. К. Федорова.

 Так туда же попал и Николай Костомаров. Это учебное заведение располагалось в живописном месте – на высокой горе над рекой Воронеж в доме княгини Касаткиной. Оттуда прекрасно просматривались старые корабельные верфи, построенные при Петре Первом, а также цейхгауз и развалины царского домика. Но Коля учился здесь недолго. Мать привезла его в Воронеж зимой 1828 года, а “в ту же зиму пансион… был переведен в новый дом, недалеко от гимназии”. Прежний княгиня Касаткина пожертвовала для школы кантонистов – солдатских сыновей, которые с рождения числились за военными ведомствами и обязаны были отбывать длительную военную службу.

 Из окон нового помещения не открывались столь прекрасные городские виды. Зато при доме находились огромный тенистый сад с длинными аллеями из лип и орешника, с плодовыми деревьями и заброшенной беседкой, представлявшей собой 4 комнаты и круглую залу. Ученики пансиона не сомневались в том, что эта беседка, бывшая ранее барским павильоном,- свидетель эротических и других сцен. Дети верили, что беседку теперь населяют привидения, а по ночам в ней бродят мертвецы. Начитавшись тайком от учителей романов Редклифа и Вальтера Скотта, ученики пансиона шепотом передавали друг другу, что в беседке слышали странный стук, из нее доносились вздохи и стоны. В свои 11 лет Коля Костомаров, видимо, был не из робкого десятка. Поспорив с друзьями, он вызвался принести из беседки доску. Сумел выполнить обещанное, не испугался. Его храбрость была по достоинству оценена.

Сравнительно недавно краеведам удалось установить: здание бывшего Федоровского пансиона благополучно здравствует и поныне. Вот только от сада и беседки ничего не осталось. Теперь это дом под номером 80 на нынешней улице Сакко и Ванцетти. В костомаровскую пору этот двухэтажный каменный особняк под железной крышей принадлежал княгине О.М. Лобановой-Ростовской. Владелец пансиона Федоров просто арендовал помещение. Дом выглядел не столь внушительно, как сейчас. Уже после 1837 года к нему пристроили крылья. Здание стало солдатской казармой и общежитием воспитанников учительской семинарии. В настоящее время здесь располагается общеобразовательная средняя школа. А мемориальная доска сообщает о том, что в здании в 1941-1942 годах находился штаб Юго-Западного фронта.

Николай Костомаров пробыл в пансионе Федорова два с половиной года. В почтенном возрасте он вспоминал с недовольством учителей и то, как они воспитывали, учили своих подопечных.

Преподавание в пансионе, по мнению Н. И. Костомарова, проводилось отрывочно. “Не было даже разделения на классы; один ученик учил то, другой иное; учителя приходили только спрашивать уроки и задавать их вновь по книгам. Верхом воспитания и образования считалось лепетать по-французски и танцевать. В последнем искусстве я был признан чистым идиотом: кроме моей физической неповоротливости и недостатка грации в движениях, я не мог удержать в памяти ни одной фигуры контр-данса, постоянно сбивался сам, сбивал других и приводил в смех и товарищей, и содержателей пансиона, которые никак не могли понять, как это я могу вмещать в память множество географических и исторических имен и не в состоянии заучить такой обыкновенной вещи, как фигуры контр-данса”.

Большая часть детей, обучавшихся в пансионе, была из помещичьих семей. Они считали, что русскому дворянину унизительно заниматься науками. Их идеалом была военная служба, которую можно проходить в короткий срок, лишь бы дослужиться до какого-нибудь чина. А получив чин, мечтали они вернуться в свои имения к холопам и охотничьим собакам. Николай же грезил об университете, считал его “первой необходимостью для того, чтобы быть образованным человеком”.

Из товарищей по пансиону в автобиографии Костомаров вспоминает лишь Станкевича, который оставил “по себе самую добрую память во всех, знавших его, и в особенности в кругу своих товарищей, на которых он оказывал громадное влияние своей симпатичной и честной личностью и недюжинным умом. Наши отцы были очень дружны между собой; но мы не могли сблизиться вследствие неравенства лет”. Николай Станкевич был на 4 года старше.

Любовь к Воронежу и своему родному имению Николай Владимирович пронес через все жизненные тяготы и невзгоды. Много позже, вдали от родины, Станкевич писал В. Г. Белинскому: “Альпы едва ли так понравятся мне, как меловая гора над рекой весною в сельце Удеревке”. Кстати, в детстве Коля Станкевич ухитрился родную Удеревку сжечь дотла. Резвый семилетний мальчик достал где-то ружье, пробрался на чердак дома и выстрелил в кровлю. Кровля загорелась, и вскоре ветер разнес пламя по всей деревне… Хулигана не могли отыскать целый день. Он убежал в соседнюю рощу и собирался там расположиться на житье, как дикий человек. Видимо, в семь лет Станкевич был еще не совсем “симпатичной личностью”, какой спустя время запомнился товарищам в пансионе.

Из преподавателей пансиона Николаю Костомарову запомнился француз Журдан. Этот господин терпеть не мог немцев и до страсти любил вспоминать свои военные походы. Рассказывая однажды в классе о битве при Йене, в которой был сам участником, “до того увлекся, что снял штаны и стал ученикам показывать свою рану”.

Н.И. Костомаров считал, что учителя пансиона обращались со своими питомцами грубо, несмотря на светский лоск. Но, видимо, сам он доставлял немало хлопот наставникам. Пример из его автобиографии – тому подтверждение: “Однажды гувернер Guillaume в рисовальном классе, заслышав шум в том месте, где я был, вообразил, что непременно шалю я, а никто другой, так как я был из самых задорных, не разобрав, в чем дело, подскочил сзади и рванул меня за ухо до крови. Ничего не ожидая, я вспылил, пустил в лицо гувернеру толстейшую грамматику Ломонда и подшиб ему глаз. За это решено было меня высечь, но часть учителей, и в том числе содержатель пансиона Федоров, восстали против этой меры; меня заперли в карцер, а гувернера удалили”. Несмотря на заступничество Павла Кондратьевича Федорова, Николай Костомаров не изменил своего отношения к нему. Считал его ленивым “до невыразимости”, указывал, что от Федорова, как от учителя математики, “ничему нельзя было научиться”. Вспоминал в автобиографии, “как за нарушение тишины он бил виновных по щекам”.

Биограф Н.В. Станкевича Анненков несколько по-иному описывает характер Федорова: “Обладал искусством управлять детьми без насильственных средств,… умел затрагивать самолюбие мальчиков, стыдить их без унижения, употребляя иронию”. По мнению П. В. Анненкова, Федоров казался “глубоко огорченным, расстроенным и даже больным, когда приходилось разбирать школьнические проделки и изрекать осуждение”.

Окончивший благородный пансион Федорова, Николай Станкевич освоил на занятиях у директора математику “порядочно”. Он бережно сохранял память об этом наставнике, “смущался впоследствии при неблагоприятных слухах о нем и всячески пытался спасти свое уважение к бывшему учителю”.

Николай Костомаров же курс пансиона не окончил. Как он решил для себя, “к счастью”. Его выгнали “за знакомство с винным погребом”, куда он с товарищами пробирался по ночам за вином и ягодными водицами. Его высекли, посадили на тележку и отправили домой. Товарищи не пострадали, так как Николай всю вину и ответственность за содеянное взял на себя.

“Мать посердилась на меня, а еще более на содержателей пансиона, я остался в деревне до августа и почти ничего не делал, а только много читал”, к чему, наверное, его все-таки приучили и в пансионе.

В августе 1831 года Татьяна Петровна определила четырнадцатилетнего сына, по его собственной просьбе, в Воронежскую гимназию.

Здание гимназии располагалось в трехстах метрах от благородного пансиона Федорова на той же Большой Девиченской улице. Дом сохранился и поныне. Его современный адрес: улица Сакко и Ванцетти, 102.

Это здание изначально строилось не для гимназии. В нем разместил свои апартаменты тайный советник Александр Борисович Сонцов, он же воронежский гражданский губернатор. Дом своим обликом должен был внушать почтение и даже трепет: здесь, дескать, обитает один из сильных мира сего (а в границах губернии - и сильнейший!).

Построенный в духе позднего классицизма, большой трехэтажный особняк с портиком и колоннами возвышался над домиками чиновного люда. Возможно, именно жизнь среди черни и не приглянулась сыну А.Б. Сонцова – Петру Александровичу (тоже воронежскому губернатору), который распорядился продать дом со всеми надворными службами в казну.

В 1821 году директор П. Г. Бутков возбудил вопрос о приобретении для гимназии особняка Сонцова. “Этот дом,- как писал он в своем донесении,- хотя находится и не на главной улице Воронежа, но место им занимаемое лежит в той части города, в которой знатнейшее число учеников занимает квартиры и в которой по песчаной почве земли не бывает большой грязи и тогда, как оная в горных частях Воронежа осенью и весною чрезмерна и бывала причиною, что в теперешней гимназической квартире прекращалось учение недели на две, дабы не подвергнуть учеников болезням”. За свой дом Сонцов просил 35 тысяч рублей. Такой суммы в распоряжении гимназии не было. Директор Бутков не желал упустить сравнительно хороший дом. Далее он в своем донесении пишет: “Для выгоды гимназии было бы весьма полезно, ежели бы дворянство Воронежской губернии приняло на себя и совершило покупку дома Сонцова, но как 7 уездов Воронежской губернии к пожертвованию на то еще не присоединились, а при том известно, что сбор таковых обещаний не всегда выполняется скоро и верно, то легко случится, что Воронежская гимназия, ожидая своего пристанища из сих рук, еще несколько лет должна будет преодолевать трудности своего помещения”. Но этого не случилось. Бутков уже в апреле 1822 года купил дом Сонцова. И вскоре сюда переехала гимназия.

Особняк был во всех отношениях лучше прежнего. Но он “не представлял удобств, необходимых для благоустроенной школы”. Это заметил в 1826 году профессор Московского университета Павлов, ревизовавший гимназию. Она в то время причислялась к Московскому учебному округу. После ревизии и на основании донесения нового директора гимназии фон Галлера, Правление Московского университета сделало распоряжение о продаже гимназического дома и о приобретении нового. Но продажа эта не состоялась.

Воронежская гимназия располагалась в особняке Сонцова с 1822 по 1853 год. Указом от 12 января 1831 года она перешла в ведомство Харьковского университета.

В архивном деле фонда Дирекции народных училищ приведена подробная опись этого здания: “…главный корпус… построен из кирпича о трех этажах, с земли до цоколя одет диким камнем, отштукатурен, обелен, покрыт железом, покрашенным красною краскою. Как сей корпус расположен на покатости горы, то лицевая или улочная сторона нижнего этажа открыта, но задняя, дворовая, углубляется в землю почти до половины” (Воронежский архив, фонд 64, опись 18, дело 10, листы 71-75).

   В этом-то доме и продолжил учебу Николай Костомаров. Его приняли сразу в третий класс гимназии, “оказав большое снисхождение”. Костомаров, по собственному признанию, был очень слаб в математике, а в древних языках совсем несведущ.

   Гимназическое образование ученики осваивали тогда четыре года. Известно, что они изучали такие предметы: Закон Божий, греческий и латинский языки, Евангельскую историю, физику, математику, российскую словесность, немецкий и французский языки, рисовальное искусство и, конечно, историю. Дети дворян и обер-офицеров в ту пору составляли большую часть учеников. Получали образование в гимназии и выходцы из других сословий – из семей “свободного состояния”.

В начале 1830 года гимназия наполнилась детьми мелких чиновников, небогатых купцов, мещан и разночинцев. По подсчетам Костомарова, число учащихся в то время “едва ли простиралось до двухсот человек во всех классах”.

С 1824 по 1834 год гимназию возглавлял ветеран Отечественной войны Владимир Иванович фон Галлер. Его жизнь была насыщена и достаточно интересна. Уроженец Витебской губернии. Воспитывался в военно-сиротском доме, ставшим впоследствии Павловским кадетским корпусом. Он имел 20 душ крестьян и 100 десятин земли. Службу на благо отечества начал в армии. Участвовал в сражениях 1812 года под Могилевом, Смоленском, под селениями Бородином, Вороновым и Тарутином, под городами Вязьмою и Красным. Преследовал отступающих французов, “участвуя во всех авангардных и арьергардных делах”, был даже “в качестве волонтера на английском бриге”. Он исполнял обязанности адъютанта при военном губернаторе Кенигсберга. Выйдя в отставку, “определился надзирателем акцизного сбора в городе Валуйки”, а позже попал в Воронеж.

В описании Костомарова фон Галлер из лихого вояки, патриота своей родины превращается в “тип мерзавца и взяточника”. “Он радовался, когда ученики плохо учились, так как это был отличный случай для получения взяток. Обыкновенно он встречал приносивших руганью. И затем поспешно уходил, а с заднего крыльца его кухарка принимала дары. После этого директор становился необыкновенно ласков с учеником, за которого получил нечто. Он завладел почти всем домом гимназии, а классы перевели во флигель и мезонин. В сад также перестали пускать. Наконец, приехал ревизор из Петербурга и заставил директора перейти на частную квартиру; в последнем, четвертом классе, мы уже учились в просторной хорошей зале”.

Николай Костомаров квартировал с несколькими другими учениками у преподавателя латыни Белинского. “Он кормил и содержал нас хорошо, но все старался обращаться с нами построже и беспрестанно говорил: “Нужно посечь!”. Но сек он редко, не больно, и то, если не особенно силен был протест”.

Учившийся с 1837 года в Воронежской гимназии будущий собиратель и издатель великорусских народных сказок А. Н. Афанасьев описал Андрея Ивановича Белинского, как почтенного старика с грубым голосом и с большими странностями. Незлобный, знавший основательно свой предмет педагог был постоянным объектом детских шалостей. “Сколько раз, бывало, весь класс сговорится, и мы писали урок мелом на доске, стоявшей позади учительского кресла, и на вопросы учителя отвечали по доске. Пристально следя по учебнику за ответом, он ничего не замечал. Бывало, несколько лекций сряду показывали ему один и тот же урок или перевод, и все обходилось без шума”. Но в то же время Афанасьев считал, что “латинский язык был единственный, который преподавался в гимназии еще сносно”.

Новым языкам во время Костомарова и Афанасьева учили гимназистов немец Карл Иванович Флямм и француз Карл Иванович Журдан. “Наши Карлы Ивановичи, - считает А. Н. Афанасьев, - были люди жалкие; видно было, что они не получили никакого образования и никогда не думали поучать юношество; но коварная судьба, издавна привыкшая всякого рода иностранца превращать на Руси в педагога, разыграла с ними ту же старую комедию”.

Учитель немецкого языка Флямм плохо понимал по-русски, и гимназисты его нисколько не уважали. На уроках он часто ошибался и путался в русских словах и выражениях. Вместо того, чтобы сказать “поставить ударение”, говорил: “сделайте удар”. И ученики, потешаясь над ним, все залпом стучали кулаками о тетрадь. Немец выходил из себя, но никак не мог объяснить того, что хотел, и весь класс хохотал над ним.

К нему же на урок шалуны приносили кусочки разбитого зеркала и мучили бедного педагога, наводя лучики летнего солнца на его почтенную лысину. Карл Иванович от такой жизни часто выходил из себя, махал палкой, без которой в класс являться боялся, и пополнял словарный запас учеников крупными проклятьями на родном наречии.

Русской словесности Николая Костомарова и Александра Афанасьева учил Н. М. Севастьянов. По их воспоминаниям, всегда чисто и скромно одетый, с постной и праведнической физиономией, с головой, нагнутой несколько набок, со вздыхающей грудью, тихо и скромно входил он в класс. Начинался и заканчивался урок молитвами. Гимназисты, пытаясь избежать учения, частенько просили его рассказать о чудесах разных святых, и педагог “с радостною улыбкою начинал свои бесконечные рассказы, и класс проходил незаметно среди его проповеди и наших шалостей, которым предавались мы под его монотонный говор”. Н. И. Костомаров в автобиографии вспоминает, что на одном из уроков русской словесности, когда ученик читал “Христос воскресе”, ему надоело слушать. Коля не утерпел и закричал по-козлиному. Севастьянов рассвирепел и в наказание приказал поставить его на колени.

Этот педагог пытался привить воспитанникам любовь к Ломоносову и Державину, Муравьеву и Жуковскому. А гимназисты не могли простить его неприязни к Пушкину…

Закону Божьему учил Костомарова отец Яков, который требовал зубрежки слово в слово. Трудно сейчас даже представить эпизод из биографии Костомарова, учитывая, что произошел он на уроке Закона Божьего. “Раз отец Яков, рассердившись за что-то на меня, закричал: “Костомаров! Свинья ты! Сукин сын!”. Я ответил ему: “Кутья ты! Сукин сын!” И он пустил в меня чернильницей, а затем пожаловался начальству. Меня хотели выгнать из гимназии, но Белинский дал за меня взятку директору фон Галлеру, в виде двух пудов сахару, и меня оставили”.

Учителем истории в гимназии был молодой человек по фамилии Цветаев. Он преподавал по истории Шрекка, не объясняя и не комментируя событий, излагаемых в учебнике. По мнению Костомарова, Цветаев не мог пробудить интереса к своему предмету, потому как сам его не любил.

В воспоминаниях Костомарова и Афанасьева педагоги Воронежской гимназии даны в неприглядном мрачном свете. Но необдуманно осуждать их не следует. Неблагодарная во все века работа учителя в их случае старательно усложнялась учениками. В кругу гимназистов, по признанию Костомарова, обычным явлением были грубые ругательства, драки и грязные забавы. Многие дети попадали в гимназию, не получив достаточного первичного образования. И вот этих провинциальных балбесов, напоминающих нам “вождя краснокожих” из известного рассказа американского писателя О. Генри, и старались учителя перевоспитывать.

Костомарову и Афанасьеву надо отдать должное: описывая учебу в гимназии, они не пытались представить себя паиньками, наоборот, честно рассказывали о своих проделках и шалостях. Читая их воспоминания, просто надо иметь в виду, что писали их не гимназисты, а уже профессор исторических наук и ученый, знаток русского фольклора. Соответственно, оценивали они воронежских педагогов не с ученической колокольни, а с позиций много знающих, умудренных богатым жизненным опытом людей.

В 1833 году выпускник гимназии Николай Костомаров на публичном испытании слушал речь учителя истории Цветаева. В своем выступлении на тему: “О характере русских” историк выделил три особенности русского национального характера. Во-первых, это благородство души, напитанной “духом веры”. Затем, верность монарху: “Англичане говорят, что нет народа в Европе, более россиян преданного государю, коего они равно страшатся и любят”. И третья отличительная черта русских есть любовь к родине. Преподаватель призвал гимназистов “оправдать надежды монарха-отца” и приложить все силы для того, чтобы раскрыть свои возможности на благородном поприще.

В 1833 году окончили Воронежскую гимназию 16 человек. Из них только Николай Костомаров в том же году поступил в Харьковский университет. Три его гимназических товарища стали студентами того же университета годом позже.

Эти и подобные им страницы жизни молодого Костомарова вспомнились Д.И. Багалею на Большой Девиченской. А возвращаясь незнакомыми воронежскими улочками в гостиницу, Дмитрий Иванович пытался представить, как сам город лепил в Костомарове историка.

Ученики пансиона, Костомаров с друзьями, у цейхгауза и развалин домика Петра Великого играют в строителей легендарной петровской флотилии. Спускают на воду со стапелей воронежских верфей боевые корабли…

1831 год. Собрание литературного кружка в гимназии. Костомаров слушает стихи молодого поэта Кольцова, в которых пела народная душа, живой представлялась старина. Николай участвует в обсуждении будущего альманаха “Цветник нашей юности”, который при помощи Кольцова задумали выпустить гимназисты.

Сентябрь 1832 год. Благовещенский собор Митрофановского монастыря. Николай Костомаров из толпы верующих широко открытыми глазами смотрит на государя императора Николая Павловича, который изволил посетить Воронеж в связи с открытием нетленных мощей святителя Митрофана, первого епископа Воронежского.

В воспоминаниях Костомарова обо всем этом нет ни слова. Все - лишь догадки, отмахнулся от навязчивых картинок Дмитрий Иванович. Хотя разве можно все детали человеческой жизни уместить в одной автобиографии?

В Воронеже с его богатой истории и зародился интерес Костомарова к дням минувшим. Именно этот город предопределил его судьбу как ученого-историка. Божий промысел был и в том, что спустя годы Воронеж вспоминал своего отрока-гимназиста.

“Погода не благоприятствовала посещению выставки: все три дня шел снег и дождь, было холодно и как-то неуютно, - вспоминал Д. И. Багалей. – Чувствовалось, что местное общество отнеслось к выставке равнодушно. В чем заключалась причина этого, мне, как приезжему, было решить трудно; но во всяком случае причина лежала не в самой выставке, которая была довольно интересна, а скорее в предубеждении против нее публики, которую, очевидно, не привлекло некогда столь популярное имя Костомарова… Костомаров был все же только ученый”.

И если воронежцы легко и быстро забыли Костомарова, то сам он город забыть не мог. Собирателю автографов И. Т. Полякову за пять лет до смерти Николай Иванович писал: “Вы делаетесь мне близкою личностью еще и потому, что Вы живете в Воронеже, местности, которую если я и не имею права назвать моею родиною, но которая была мне близкою в отрочестве: там провел я свои юные лета… И навсегда останется мне памятным, как я мерил еще не выросшими ногами песчаную улицу, идущую от Попова рынка к Девичьему монастырю, на которой, не доходя Введенской церкви, находилась тогда гимназия…Все это – воспоминания юности, образы, напечатлевшиеся навсегда в воображении. И теперь бы на старости лет не отрекся я от удовольствия побывать там, если бы судьба туда привела! А до того – дай Бог процветания этому благословенному краю и всем живущим в крае этом…”

Поездка на родину

1845 год оказался для Костомарова годом прощания со своей малой родиной. Конечно, он этого и не предполагал. 28 лет человеку, возраст, когда все впереди..

В 1845 году в Юрасовку Николай Иванович ездил даже дважды.

По завершении учебного года в Ровно Костомаров направляется учителем истории в первую Киевскую гимназию. Туда он и стремился всей душой, где успел познакомиться с Пантелеймоном Кулишом. Их сдружили сразу общие интересы к малорусской истории, к народному творчеству. Сблизился с Михаилом Андреевичем Максимовичем – ученым-историографом и фольклористом.

Успокоенный желанным назначением, в отпуск Костомаров из Киева через Глухов и Курск уехал в Юрасовку. О своем пребывании в родном краю, “где великорусские и малорусские народности сходятся между собою рубежами”, он в “Автобиографии” сообщает довольно скупо. Побывал в Дивногорском монастыре у Дона. “Это одна из живописнейших местностей, которые мне случалось встречать в России”, так охарактеризовал историк увиденное.

Бывая дома у матери, продолжал исторические поиски. Современник Костомарова воронежский историк-краевед Григорий Веселовский свидетельствует, что в молодости “известный ученый” поднимался на заречную гору и оттуда любовался Караяшником. Это соседнее с Юрасовкой селение “под влиянием библейских сказаний он сравнивал с Назаретом”, славящимся в Палестине своим красивым месторасположением. В Караяшнике “на главной площади и близ нее в разных местах находятся курганы, некоторые из них весьма замечательны по возвышенности (особенно один, расположенный на высокой горе и видный на большое пространство)... Никто, кажется, после Костомарова не занимался их раскопками, да и Николай Иванович в короткое время пребывания своего в слободе не мог как следует исследовать эти курганы.

Когда Костомаров раскапывал один из таких курганов, то о нем в слободе говорили, что “вин шукае шкарбы”. В народе сохранено довольно сказаний об искателях кладов, но их поиски будто бы оканчивались ужасными приключениями… и потому народ смотрит на курганы с каким-то страхом и почти к каждому из них приурочивает много невероятных событий”.

Костомаров непременно посещал слободской храм – Георгиевский, на ту пору уже обветшавший. Помещики и прихожане хлопотали о перестройке церкви, собирали деньги. Крестьянам запомнилось, что “паныч” всегда усердно молился Богу. А в конце службы ктитор с колокольцем и “церковным кошельком” сразу шел к Николаю Ивановичу. Костомаров клал деньги, забирал колокольчик и кошелек и направлялся к помещице Егоровне. “Станет перед нею и звонит, звонит”, пока она не пожертвует свои рубли, затем “таким же манером” звонит перед Николайченком. “А когда обойдет помещиков, снова отдает кошель ктитору, который потом и ходит уже по церкви”. Церкви он постоянно дарил “то Евангелие, то плащаницу, то подсвечник”. Землякам Костомаров остался в памяти не только религиозным, но и добрым, пытливым.

Увидит мужика босого или без свитки, спросит: “А шо, у тебе и чобит нема?” – “Нема, панычу”. – “Ну, возьми гроши и купи”.

Собирал односельчан в вечерний час, просил петь песни и записывал их.

У храма Николай Иванович навещал могилу отца. А напротив стоял дом “старого Костомара”, где сын родился и рос безмятежно счастливым. “Одноэтажный, квадратный, с зеленою крышей и небольшим балконом или “крыльцом”, обращенный на восток. С запада к дому примыкал маленький садик, с естественным, образуемым речкой Ольховаткой прудом, заросший по окраинам ветлами”.

После трагической гибели отца для Николая Ивановича эта родительская усадьба стала чужой. Наследники принудили мать выселиться. Здесь же в Юрасовке она купила имение Н. И. Михайловской. “Новый дом был о пяти покоях, крытый камышом и стоял в оконечности слободы на огромном дворе, где кроме дома, амбаров, сараев и конюшен было три хаты, а в глубине двора лежал фруктовый сад, десятинах на трех, упиравшийся в конопляник, окаймленный двумя рядами высоких верб”.

Когда на склоне лет Костомаров будет диктовать “Автобиографию”, он представит себя беззаботным мальчишкой, который любил стрелять – пускать стрелы из лука. Коля-гимназист воображал себя уже мореплавателем-первопроходцем, когда отправлялся в путешествие по речке Ольховатке. Плыл на “корабле” – в корыте, поставленном на плот из досок. Пробирался сквозь густые камыши и кувшинник на плес – на открытую заводь.

Студентом Костомаров на каникулах – вакациях любил скакать “и по своим, и по чужим полям” верхом на лошади. Баловался охотничьим ружьем, “помню, как один раз я выстрелил в кукушку и убил ее; мне так стало жаль ее, что несколько дней меня словно томила совесть”.

Вспоминая юношеские годы, ученый-историк вдруг откроет для себя, что больше никогда в прожитой жизни он “до такой сте6пени не сближался с сельскою природою… Меня занимала каждая травка, каждый цветок”. Как это ни покажется странным, но такое же чувство в стихах выразит поэт, наш современник:

Время придет уезжать –

Речка за мною туманная

Будет бежать и бежать.

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,

Чувствую самую жгучую,

Самую смертную связь.

В 1844 году с Волыни, где работал учителем, Костомаров писал близкому человеку: “…я с жадностью на каждом шагу расспрашивал о быте здешнего народа (признаюсь, это меня более занимает теперь, чем даже народная поэзия), и получил ужасающие сведения. Каторга лучше была бы для них! Не говоря уже о том, что бедный русский крестьянин работает помещику вместо указанных трех дней целую неделю (что водится у ваших полтавцев, краснея, должен это сказать!), а себе во время рабочее уделяет только праздники”.

Несмотря на эту душевную боль о крепостной тяжкой доле, Костомаров, сын помещика и сын своего времени, мечтал иметь усадьбу в донской стороне. Об этом известно из письма дяди. Братья, старший Иван и младший Захар - крепостные крестьяне, стараниями сестры, матери Костомарова Татьяны Петровны, получили “вольную”,со своими семьями переселились в Новокалитвенскую волость своего же Острогожского уезда, приписались к Обществу государственных крестьян. Родичи еще не знали, что отсылают письмо арестанту, взятому под стражу по делу о Кирилло- Мефодиевском братстве, и его матери, плачущей у тюремных ворот.

 “Милая и бесценная моя сестрица Татьяна Петровна!

Терпел, томился, крушил себя долго, очень – долго, но наконец опять терпение мое лопнуло, так на сей раз выражусь,- опять решился за непременный долг и обязанность засвидетельствовать вам нижайшее мое почтение и вместе обеспокоить вас, ибо по отсутствии вашем в скором времени постиг меня несчастный случай,- быть может и для вас очень трогателен и жалок: мать наша, так сказать, основание, держава нашего благополучия и счастья в жизни, от печали сильно заболела и в скором времени волею Божьею скончалась: именно: в 1846 году Мая 6 дня, лишась таковой наставницы я совсем от печали и тоски лишился почти здоровья и все в моем доме приняло совсем новый оборот, ибо в таких молодых моих летах некому мне преподать благого совета и наставления, поелику и все мои здешние родные от меня отказались с благими советами, и только постоянно слышу от них: всегдашние обиды и оскорбления, постоянно расстраивают мое здоровье и опустошают дом, говоря: давай делить имение, иначе мы тебя станем разорять, такая постоянная моя скорбь и тоска почти уже положила меня в постель, а тем более, что я дважды посылал к вам письма, но от вас, к моему сожалению, не получал ни одной строки в мое наставление, которая строка послужила бы для меня величайшим удовольствием и благополучием и даже, можно сказать, росою благодати – для моего сердца; почему усерднейше прошу и умоляю вас пишите ко мне письма, и если не противно вам будет, то прошу вас удостоить меня – своим посещением лично, для меня это будет дороже всего, иначе, если же не получу на сие письмо никакого ответа, то я уже буду в совершенной отчаянности, буду думать, что вас уже нет и на свете.

Милый мой племянник Николай Иванович!

Пожелав вам от всевышнего творца всех благ, и в ваших делах скорых успехов, сожалею я о том, что судьба меня разлучила с вами так, что я с вами не могу и видеться и знать о вашем здоровье и благополучии. Вы по отъезду изволили мне приказывать, чтобы я отыскал для вас землю, таковая есть у помещика Батовского близ слободы Калитвы, земля подходящая, до 600 десятин со всею хозяйственною устройкою, и если вам угодно будет, то можно купить оную со всеми крепостными людьми оного помещика Батовского, а продажа земли оной для Батовского необходимо нужна, к тому же – нужно сказать вам, что оную землю все соседние помещики советуют купить, ибо она очень удобна и выгодна. Если вам угодно будет оную купить, пишите ко мне письмо, а я по получении от вас письма уведомлю вас подробно, какая на ней есть постройка, заведения, сколько душ крестьян и чего она стоит.

Не знаем, получили ли Костомаровы весточку от родных? Узнала ли Татьяна Петровна о кончине своей матери Евдокии – бабушке Николая Ивановича? В эти и без того горестные дни юрасовская барыня-крестьянка, откуда силы брались, стучала во все государевы кабинеты, умоляла самого царя. Мать пыталась облегчить участь единственной кровиночки, родимому сыну. 

В августе 1845-го Костомаров уже в Киевской гимназии. Вначале поселился в старом городе, затем – на Крещатике.

В ноябре получил письмо от матери. Татьяна Петровна жалуется на нездоровье, хочет продать имение и переехать к нему в Киев. В декабре Костомаров уехал в Юрасовку, а там уже нашелся покупатель. В Воронеже совершили купчую крепость.

“Я попрощался с углом, который считал своим много лет”, - пишет историк в “Автобиографии”.

Т.П.Чалая